[A-Consuelo]

Гобби против парижской Оперы

"Позже в том же месяце мы приехали в Париж, куда я был приглашен принять участие в спектаклях "Отелло" и "Дон Карлос". "Отелло" должен был стать чем-то особенным, если верить месье Орику, директору Оперы. Они восстановили старые декорации, созданные для Верди, а я должен быть носить костюм Мореля, создателя роли Яго. В теории все это звучало хорошо, но это был не мой год. Я прибыл, чтобы обнаружить, что декорации и костюмы действительно датировались 1894 годом и грозили рассыпаться при легчайшем прикосновении. Постановщик, использовавший их последним, скончался еще тридцать лет назад, и с тех пор они ни разу не заменялись. Что до знаменитого костюма Мореля, то он развалился на части, когда я попытался вытряхнуть из него моль.
Я поспешно позвонил Тильде, чтобы она принесла мой собственный костюм. Мы отработали четыре коротких репетиции, насколько могли, хорошо, и успех первого представления был примечателен (для почти фантастических обстоятельств). Пресса была полна энтузиазма, но я был весьма подавлен, поскольку все это вовсе не мой стиль работы.[...]
В возмещение неполадок с постановкой "Отелло" месье Орик пообещал чудеса в "Дон Карлосе", и я понадеялся на лучшее. Но когда я вновь прибыл в Париж на первые репетиции, из труппы еще не было никого, кроме меня и Ренато Чони, впервые певшего Карлоса, и никто не был уверен, когда появится еще кто-нибудь.
Я стал нервным и тревожным. "Отелло" с краткой подготовкой достаточно нехорош, но "Дон Карлос" с его грандиозными массовыми сценами и множеством вокальных ансамблей требует еще большего внимания и репетиций. На виду не было никаких декораций, а работать по рисункам довольно затруднительно. Для меня правильная постановка оперы означает медленную терпеливую подготовительную работу и много репетирования.
наконец, в отчаянии, я пошел к маэстро Дерво (который все еще не решил, какие предполагаются купюры в этом сложном произведении, с его разными версиями) и сообщил ему, что не могу продолжать в таком духе. После этого, не очень придерживаясь старомодной вежливости, он сказал, что если положение дел мне не нравится, то я знаю, где дверь.
Так что я пошел к месье Орику, с которым всегда был в добрых отношениях, и выразил ему свое замешательство и сомнения в том, что я могу участвовать в постановке, по поводу которой не знаю никого и ничего. Я несколько смягчил упреки, сказав, что понимаю, что нынешние условия в Опере могут быть сложны, а я, возможно, испорчен международными стандартами. Я добавил, что не желал бы причинять неудобств - о чем вполне можно судить по тому, как я принял кризис с "Отелло" - но не мог бы он, пожалуйста, освободить меня от моего контракта?
Он, казалось, полностью понял мою позицию, и для прессы было подготовлено заявление, в котором я со всей искренностью сказал:
- С глубоким сожалением я отменяю свое участие в "Дон Карлосе", и лишь по сугубо артистическим причинам. Весьма немногие репетиции не дали мне возможности интегрироваться в постановку и проявить себя в лучшем свете. Ввиду недостаточной подготовки к этой сложной опере, требующей особо тщательного отношения, я попросил администрацию Оперы освободить меня от контракта.
Месье Орик, внешне согласившийся с этим, далее, однако, обрушил на меня настоящую кампанию в прессе в таком стиле, который непревзойден по жестокости и грубости в моей коллекции газетных вырезок и по сей день. "Тито Гобби - или дезертир, или напуган, и выказывает тревожащие признаки дряхлости", и тому подобное. Тогда мне было 52, и я бы на пике своей карьеры. Он был семнадцатью годами старше и, хотя был неплохим музыкантом, не отличался умеренными привычками. В таких обстоятельствах предъявлять мне претензии на почве старческой дряхлости было, вероятно, не самой мудрой политикой. У меня не было выбора, кроме как подать на него в суд.
Международная пресса - большая часть которой была на моей стороне - приняла события близко к сердцу. Ранее я никогда не бывал вовлечен в скандал и обнаружил себя приветствуемым как некий герой, раскрывший наконец удручающее положение дел в Опере. Так называемые друзья усердно толкали меня в бой, и я чувствовал себя слегка Дон Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами. [...]
Моей заменой в роли Позы был превосходный Луи Квилико, и "Пари пресс" написала, что никто не страдал от отсутствия Гобби. "Пари жур", с другой стороны, заявляла, что при его первом выходе в зале были крики "Гобби, Гобби!" Я к тому времени уехал домой и не присутствовал, оставив их всех сражаться между собой. [...]
В это время некий джентльмен по фамилии Бакье (о котором я, по своему, возможно, прискорбному невежеству, никогда не слышал и которого, насколько мне известно, никогда не встречал) выступил в печати с заявлением, что я в любом случае слишком стар, чтобы петь Позу, и что я угрожал Чикагской Опере никогда больше у них не петь, если они посмеют пригласить петь его. Оказывается, я был гораздо более влиятельным парнем, чем когда-либо предполагал.
Дело тянулось около двух лет, и в итоге я выиграл его. К тому времени месье Орик ушел из Оперы, и я больше не имел интереса к этой истории - даже к довольно крупному возмещению морального вреда, который мне присудили."

*Бакье, хочу заметить, это Габриэль Бакье, считающийся одним из первейших французских баритонов, к тому же, одобренных партией.