Фанфик. Про Аграфену

[A-Consuelo]

Прекрасная идея сего опуса и имена персонажей принадлежат  Lontananza Disperata Форму и эпоху я выбрала сама ))

"Аграфена Тоскина"
От автора.
Сию драматическую историю я услышал года два тому назад, будучи проездом в уездном городе N. Ее рассказал мне отставной жандарм Фрол Ильич С., с которым мне довелось познакомиться однажды вечером в местном трактире. Несмотря на возраст, он мог похвастать отменной памятью и точно воспроизвел для меня все подробности тех давних происшествий. Я же, вернувшись домой, записал их, убрав лишь ненужные длинноты и повторения, и сохранив по возможности стиль речи рассказчика. Ныне я представляю результаты моих скромных трудов на суд публики и льщу себя надеждой, что сия повесть окажется небезынтересной даже искушенному в литературе читателю.

- Случилось это уже лет тридцать тому, в царствование прежнего нашего государя Николая Павловича. Суров был царь-батюшка, но при нем-то уж порядок был, не то, что теперь. Ишь чего удумали, вольные крестьянам давать! Это ж и конец света, считай, недалеко! А кружки энти самые, вольнодумные... в каждом доме, почитай, речи непотребные ведутся... дожили... Но речь не об том, а о делах давно прошедших. Шуму, шуму тогда было... весь город потом гудел.
Жила-была в нашем городе девка, Тоскина Аграфена. Хоть и сиротой была, родителей не знала, в добрых людях выросла, а судьба ей выпала завидная. С малых лет обнаружился у ней голос, красоты необыкновенной. Пела Аграфена сначала в церковном хоре, потом ее наш регент сам взялся учить, а потом и дальше учиться отправили. Лично наш губернатор, благодетель, деньги на обучение ей изыскал. А она как выучилась, так вернулась барышней, всем на зависть. Постоянно она на званых вечерах выступала, в театре нашем пела, да и по соседним губерниям разъезжала с концертами. Пела она, конечно... чистый соловей. Да и собой была девка справная, фигуристая, с какой стороны ни глянь, и на лицо чисто сахар... мда, видная девка. Хоть и из разночинцев. По всему, ждала ее сказочная жизнь, да только иначе все обернулось.
Об ту пору уже, почитай, целый год проживал в нашем городе один приезжий художник. Тьфу ты, господи, тоже занятие... картинки рисовать... Звали его Марьян Сковородкин. Парень он был неплохой, но изрядно досаждал нашему отделению по политической части. Больно любил власть нашу ругать, разговоры неподобающие заводить. Сам-то он из студентов, а к нам приехал, потому как в столице у него неприятности с тамошней полицией вышли. Карикатуры на градоначальника выпускал, в волнениях участвовал... А как дело боком вышло, он сюда и сбежал, видать, отсидеться хотел. И устроился он у нас в церкви потолок расписать да иконы подновить, а то больно старые. А попутно связался с местным либеральным элементом. Что?.. Какой элемент?.. Как же, у нас хоть город небольшой, а и свой либеральный элемент имеется. Учителя там, и прочие из ентой... инте... лехенции. Мы, конечно, со своей стороны, за ними всеми приглядывали, но до поры решительных действий не предпринимали.
Марьян был парень собою смазливый, молодой, многие бабы на него заглядывались. А он, вишь, с Аграфенушкой нашей лямуры закрутил. Уж такая любовь у них была, прямо как на театрах кажут. Она что ни день к нему в церковь бегала, все концерты забросила. Мне дьячок по секрету сказывал, что они как встретятся, так и давай обниматься-миловаться. Ну а что, кхе-кхе, дело молодое... В городе уж все свадьбы ждали, да они что-то всё тянули.
А потом прислали к нам новое начальство, из самого Петербурга. Лично его превосходительство статский советник Скорпионов, Виталий Петрович, пожаловали. Занял он должность начальника полиции и всех нас, рядовых жандармов, командира. Не просто так, конечно, такая важная персона в нашу глушь забралась. Приехал он по секретному делу: донесли им туда, в столицу, что у нас банда опасных контрабандистов завелась, которые революционные листовки через границу к нам переправляют и вообще как бы не переворот в стране готовят. Вот их превосходительство и явился в ентом деле точность навести и всех супостатов по возможности изловить.
Поселился он в доме у губернатора, и там же себе сыскную часть устроил. И нас, жандармов, частью в полицейском отделении оставил, а меня да еще с пяток ребят под свое начало забрал.
Надо сказать вам, ваше благородие, что наш Виталий Петрович был человек преинтереснейший. Голова! На три аршина под землей видел! А уж из свидетеля правду выжать ему было плевое дело. Как глазами черными зыркнет, так со страху всё, как на духу, и выложишь. А уж умный был! До сих пор вспоминаю, до чего пользительно было его рассуждения слушать да за работой евойной смотреть, аж сам себе умнее кажешься. Да и собой он был оченно представительный. Все наши барышни городские от него млели. Как он на приеме у губернаторши появится, али на балу в дворянском собрании, девицы так к нему и липнут, да и мамаши их внимание проявляли. Тем более, его превосходительство неженатый были, вроде как жена ихняя давно померла, али и не было ее, это я теперь уж запамятовал.
Но потом изволил Виталий Петрович, что называется, глаз положить на нашу Аграфену. И то, девка она, я уж докладывал, была справная, да и мастерица романсы да арии чувствительные петь. А начальнику нашему после Петербурга очень уж умственной жизни не хватало, у нас город-то уездный, развлечений немного. В обчем, стал он Аграфене понемногу внимание всякое оказывать - гостинцы возил, приглашения на балы ей устраивал и все такое прочее. Она, правда, одолжения-то принимала, а каких-никаких авансов давать нипочем не хотела. Совсем ей ейный художник глаза застил, а от нашего Виталия Петровича она нос воротила. А могла бы в Петербурге жить, а то и генеральшей уже была бы... Эх, дура девка, прости Господи... Виталий Петрович же про ейные шашни с художником быстро прознал, но внимания на енто большого не обращал. И правильно.

Но енто все так, зачин только. А дело всё началось с того, что случился у нашего Виталия Петровича конфуз: сбежал из городской тюрьмы преступник один, из политических. Был он бывший семинарист, и фамилию имел подходящую - Архангельский. Его за тягу к смуте из семинарии-то попятили, он в политику и ударился. Только про мятежи да баррикады и разговаривал, супостат! К тому же крепко его батюшка наш Скорпионов подозревал, что он с теми контрабандистами завязан, да прямых доказательств все не было. А как в сорок восьмом годе дошел до нас слух, что в Париже революция стряслась, ох уж он, Митька-то Архангельский, и разошелся! Все говорил, что и нам уже недолго, что, страшно сказать, не худо бы и кхе-кхе, государя нашего куда подальше... Это милостивца-то нашего, Николая Павловича! Сами понимаете, тут же его, лиходея, и арестовали да в тюрьму, чтобы народ не смущал. А он, висельник, возьми да и сбеги прямо ранним утречком! Как будто черти унесли!
Как Виталию Петровичу об ентом скандале доложили, он аж за сердце схватился, меня с ребятами вызвал и давай срочный розыск учинять, даже кофий не допил. То-се, привели нас следы к той самой церкви, где художник наш штатный Сковородкин иконописничал. Смотрим, в церкви пусто, ни души нет, вона кисти валяются, и все. Изловили мы дьячка, допросили, да без толку. Не знал он ничего. Стал Виталий Петрович церковь осматривать, нас тоже по углам разослал, следы какие ни на есть поискать. И что вы думаете, нашли мы в дальнем углу женский веер, богатый такой, расписной, да еще корзинку пустую. Повертел Виталий Петрович веер, на икону покосился, по церкви еще раз прошелся... Вижу, чего-то он себе смекнул, да нам-то невдомек, а он всё себе под нос чего-то бормочет, нам и не слышно. Уж хотели уходить, тут слышим, Аграфена в церковь пришла, никак, опять на свидание к милому своему. Ну дьяк ей этак ехидно и выдал, мол, убёг ваш ненаглядный Марьян невесть куда. А потом и Виталий Петрович подоспел, куртуазию свою на помощь призвал и давай Аграфене мозги пудрить. Как чувствовал, что знает она чего-то, недаром же со Сковородкиным любовь крутила. Мы, конечно, стоим себе, изображаем со всем усердием, что оглохли, а сами слушаем, уж больно любопытственно. И чего ей Виталий Петрович не наплёл... прямо цельный роман на ходу сочинил. Мол, Марьян-то ваш вам изменяет, да вона зазноба его новая и веер даже тут забыла, сами полюбуйтесь... поди, у них уж и на вечер все условлено... И всё так намёками, намёками зубы заговаривает, да за ручку Аграфену нежненько так держит.
Аграфена у нас была барышня горячая, веер выхватила и понеслось!
- Знаю я, - кричит, - чей энто веер! Афимьи, стервы! Я и так знала, что она к моему Марьяну клинья подбивает, мымра египетская! Ну я ей косы-то повыдергаю! - и все такое прочее.
Тут и я смекнул, что Афимья-то эта - свойственница нашего беглого семинариста-лиходея! Стало быть, дело-то нечисто, и они с Марьяном каким-то боком в побеге замешаны. То-то начальник наш Виталий Петрович знай стоит, кивает, видать, он-то сразу до всего ентого допёр. Я ж говорю, голова! И говорит он так между прочим, что они, поди, не на людях встречаться будут, а где-нибудь в секретном гнездышке. Ух, Аграфена и взвилась! Юбки подхватила и на выход побежала, изменщика своего ловить. Видать, знала, где его сыскать можно. Виталий Петрович еле отскочить успел, пока с ног не сшибла. С норовом, с норовом девка была. Ну а нам только того и надо. Виталий Петрович живо Ваську с Еремкой вслед за Аграфеной послал и наказал, чтобы дом, куда она явится, со всем тщанием обыскать и всех там арестовать. На том мы обратно в сыскную часть воротились и стали ожидать хоть каких новостей. А то ить и губернатор, благодетель наш, изволил ходом розысков интересоваться и отчета требовать. А какой отчет, когда Архангельского, супостата, нет, Марьяна нет, улик нет... Эх, Марьян, Марьян, и зачем ты в это впутался...

А надо сказать, закадычный мой дружок Сенька Напильник у Виталия Петровича тогда в личных помощниках ходил. Чего?.. Почему Напильник?.. А, ну это так, по малолетству, а по документам-то он выходил Семен Подхолопин. Вот, был он у его превосходительства на подхвате. Тяжелая, конечно, работенка была... Виталий Петрович-то его круглые сутки туда-сюда с поручениями гонял, а коли прогневается, так часто изволил и оплеуху отвесить, или швырнуть, чем под руку попало. Ну зато Сенька все дела знал и ежедневно при персоне его превосходительства состоял. Он-то мне и пересказал, чего потом было. А там такие коллизии завертелись, что и на театрах такого не покажут.
В обчем, тем вечером губернаторша званый вечер устроила, кажись, по случаю годовщины Бородина, и Аграфену с хором служек петь позвала. А Виталий Петрович наш так занят со всеми энтими делами был, что на прием не пошел, а так и сидел в кабинете, и даже ужин велел себе туда принести. Той порой и Сеня, дружок мой, в сыскной отдел возвернулся и стал, перекрестясь, доклад делать. Мол, обыскали Васька с Ерёмкой как есть весь дом, но беглого семинариста нигде не нашли. Зато Марьяна, художника, заарестовали, а то он по привычке выступать начал и слова обидные в адрес наших жандармов говорил. Ну у них душа не выдержала, взяли они его под микитки, да в отделение.
Виталий Петрович, батюшка наш, как услышал, что розыск не удался, сразу осерчал и Сеньку разбранил всеми словами. Но потом вроде подостыл и решил художнику тут же допрос и учинить. Привели ребята Марьяна, а тот с порога как встань в позицию, и начал возмущаться. Дескать. по какому праву, да как посмели, да как могли, и всякое прочее. Он енто дело любил, Марьян-то, речь толкнуть и про права поговорить. Бывало, как выпьет хоть чуток, так сразу про права и заводит. Ну, наш Виталий Петрович вежливость изобразил, не хотите ли, говорит, пока что рот закрыть и вот сюда на стульчик присесть? Марьян, понятно, разошелся и еще пуще завел. Что угнетатели, мол, кругом, и душители свобод. И эти, как их... сатрапы. Енто у него еще одна любимая тема была, про сатрапов. Хоть подумал бы, дурилка, про кого такое говорит... Ить давно бы уже всей ихней компании на каторге куковать, ежели бы Виталий Петрович распоряжение такое отдал. Так нет же, терпел вот их... широкой души был человек...
На речи крамольные Виталий Петрович и глазом не моргнул, а сразу в лоб заявил, что все он знает и пущай Марьян сознается, где беглого преступника спрятал, а то хуже будет. Но Сковородкин уперся и все отрицал, бестолковый. Понятно, его превосходительство опять разгневался и велел ребятам художника допросу повышенной строгости подвергнуть. Тут и Аграфена в кабинет заявилась, которую батюшка наш еще раньше тоже на допрос вызвал, вся разодетая, в шелку, потому как с приема прямо сюда. В обчем, разогнал он всех - Аграфену на диванчик посадил, а Марьяна в допросную сплавил. Занялись ребятки художником, а его превосходительство стал Аграфену обхаживать. Уж что умел, так это с дамами обращаться. Вот он ей и говорит, этак задушевно, ну что, голубушка, как там ваш ненаглядный, застукали вы его, изменника, али нет. Ну, Аграфена нос задрала, говорит, нету у него никого, кроме меня, и неча вам напраслину всякую на него возводить. Покивал его превосходительство и давай дальше допытываться. Я, говорит, все знаю, что и вы, сударыня, в деле нехорошем замешаны, так что давайте сознавайтесь. А то кавалера вашего щас так допросим, что он от нас прямым ходом на погост поедет.
Аграфена, как все енто услышала, так раскричалась, хоть святых выноси. Я, кричит, не такая! Да как вы смеете! Да вы вообще энтот, тиран и убивец! Ох, ну вот как же ж можно так-то некуртуазно разговаривать, а?
Виталий Петрович, милостивец, тоже нрав имел горячий, и уж больно не любил, когда перед ним запираются и правды говорить не желают. Послушал он аграфенушкины крики, и тоже пришел в ажитацию. А ну, кричит, отворяйте двери, пущай она на Марьяна своего полюбуется, вона как на нем ее запирательства бессовестные отражаются!
Ну, надо сказать, ребятки наши над Марьяном от души поработали, мда. Ну, шибко-то не калечили, но синяков наставили, да ребра помяли. А он-то из благородных, в детстве, видать, пороли мало, вот он к синякам и не приученный. Разорался в голос, ажно уши закладывает. Ну, Аграфена как увидела его в ентом виде, так враз перепугалась, чуть сама сознания не лишилась и в момент все и рассказала. Что имеется в дому у Марьяна в садике колодец, а ежели туда в бадье-то спуститься, то ведет из него тайный ход в секретную ухоронку. В ентой ухоронке Марьян беглеца нашего и спрятал до поры.
Ну, у его превосходительства сразу с души отлегло, кликнул он Сеньку и велел сей же час художника сюды тащить. А Марьян-то уж совсем бледненький, уж и глазки закатил, того гляди богу душу отдаст. Аграфена как его увидела, опять давай разоряться да начальство наше словами нецензурными честить. Убивец, мол, душегуб, сатрап! Набралась от художника своего, а! Ну, Виталий Петрович наш в скандал с неразумной бабой вступать не стал, посему промолчал, зато Марьян, когда понял, что всё мы знаем про его сад с колодцем, прям со злости ожил и давай еще пуще возникать и про грядущую победу ихнего правого либерального дела разглагольствовать. Это ихнего-то дела победу, хе-хе… Ну, как надоело Виталию Петровичу околесицу всю енту слушать, он его велел прочь с глаз вывести, семинариста беглого ехать немедля ловить, а сам Аграфену в кабинете оставил и двери поплотнее закрыл. Надо понимать, пошел промеж них секретный разговор… кхе-кхе. Только его превосходительство, как он был человек новый, так и не знал, что на левой створке планочка одна неплотно прибита, и ежели ее сдвинуть, все из-за двери-то и слышно. Сенька, дружок мой, жандармов-то кого куда разослал, а сам все, что дальше было, и услышал, и мне потом со всеми подробностями передал. Ух, какие ж там страсти разгорелись, никаких книжек не надо! Значит, Виталий Петрович-то наш, как все разошлись, стал к Аграфене подкатывать с лямурами всякими. Видать, устал уж совсем от государевых дел, решил и своими на досуге заняться.
- Люблю я, - говорит, - вас, Аграфена Терентьевна, ажно прям в глазах темно. Как на духу говорю, день и ночь только об вас и думаю. А вы вот никак к такому моему бедственному положению снизойтить не хотите, - и еще всякое красивое наговорил, чего бабы слушать любят. Сенька говорит, аж и он за дверью заслушался, до того складно вышло. Только не прониклась Аграфена… вот и чего им, бабам, надо, а… Моя вот тоже, помнится… эх, ну ладно, не обо мне щас речь.
Аграфена-то все энто послушала и гордо так говорит - не буду я вашей никогда! Ну чисто Дездемона какая. Но Виталий Петрович на энтом не успокоился и дальше стал напирать. И до такого договорился, аж пересказать боязно. Объяснил он ей, что Марьяна за такие его штуки расстрелять положено, как врага государства. И то, бунтовщикам пособничал, разбойника беглого укрывал, к мятежу, можно сказать, народ подстрекал… И по всем приказам государевым велено его, такого, немедля в тюрьму везти да завтра, не откладывая, и казнить. И еще для острастки декабристов припомнил, и даже процесс Петрашевского. Но тут Виталий Петрович изволил ремарочку небольшую ввинтить. Обещал он Аграфене, что ежели она ему, кхм, благосклонность окажет, то он за это Марьяна ейного из-под суда выведет и восвояси отпустит. Вот какие ужасти-то бывают, аж рассказывать страшно. Вы скажете, ваше благородие, что не совсем енто по правилам и все такое… Ну, все же Марьян-то парень неплохой был, по глупости с вольтерьянцами проклятыми связался, что уж его за это, сразу и казнить, что ли? Лучше уж спровадить по-тихому, и пусть едет себе хоть на Кавказ, хоть еще дальше, лишь бы с глаз долой.
Аграфена, конечно, в слезы, давай в ногах валяться и милости просить. И то, ей же на двух стульях усидеть надо, и зазнобу свою выручить, и себя не забыть. Сами понимаете, пойди она к его превосходительству в полюбовницы, Марьяну-то это бы шибко не пондравилось. Сенька, за дверью слушаючи, сам прямо разволновался, как оно дальше всё обернется… А его превосходительство еще подначивает, мол, в тюрьме-то уже и эшафот поди сколотили…
А тут и жандармы наши с задержания воротились. Вот, ночь-полночь, а мы все в трудах, все в трудах… Сенька, значить, собрался с духом, перекрестился и толкнулся на доклад к его превосходительству, а сам только и думает, как бы тот его не зашиб сгоряча, мало ли что. Постучался он, зашел бочком-бочком в кабинет, видит – Аграфенушка наша вся в соплях на диване сидит, от всех отвернулась, а Виталий Петрович, батюшка, тоже такой встрепанный, бумаги на столе перебирает. Ну, Сенька мой, чуть не зажмурясь со страху, давай сообщать, мол, беглец-то наш того! Как из ухоронки на свет божий вытащили, он сбежать хотел, да об жандарма запнулся и головой прямехонько об край колодца и треснулся! Ну, и помер, сердешный, сей же час.
Виталию Петровичу таковые новости не особо пондравились, да что уж теперь делать. И велел он тогда Марьяна в кандалы да и на расстрел уже вести, прямо на утренней зорьке. А сам на Аграфену смотрит со значением, явно намекает, мол, давай уже, решайся, а то казню ведь, и все. Ну, она повздыхала, да и согласилась… ну, кивнула только, но его превосходительству больше и не надо было, и так все ясно. Вызвал он Сеньку и говорит:
- Не могу я, Аграфена Терентьевна, вот так за ваши красивые глаза преступника отпустить, сами понимаете. Надо нам тута похитрее поступить. Сенька! Езжай сей момент в тюрьму, набирай расстрельный взвод и учиняй Сковородкину расстрел! Только патроны пущай холостые берут. А Сковородкину разобъясни, что к чему, пущай он живо падает да прикидывается, что преставился. А то губернатор-то казни требует, наверняка человечка своего наблюдать зашлет, так что никак мы не можем без расстрела обойтись, хотя б и понарошку. Ясно? Ну, пошел!
Аграфена встрепенулась, мол, сама в тюрьму поедет, да за Марьяном приглядит, чтоб ничего не напортил. Ну, его превосходительство кивнул, Сеньку прогнал приказ выполнять, а сам с Аграфеной остался. А что дальше было, у меня аж язык пересказать не поворачивается. Почитай больше тридцати лет минуло, а до сих пор вспоминать жутко. В обчем, сбегал друг мой Сенька в тюрьму, приказ про расстрел передал, а потом к его превосходительству вернулся. Смотрит, дверь приоткрыта… Он внутрь-то заглянул, да и обомлел… Аграфены нету, на полу стул перевернутый валяется, а у стола… матерь божья! Виталий Петрович наш, батюшка, на полу лежит, как есть убитый! Сам белый, как полотно, не дышит, а в груди – кинжал по самую рукоятку!
Ну, то ись, не кинжал, а евойный собственный со стола ножик, которым он яблоки чистил. И не в груди, а на полу рядом… зато весь в крови, и сам-то Виталий Петрович тоже как есть весь окровавленный. Вот ужасы-то какие! Это, выходит, Аграфена его порешила, кому ж еще! Взяла, злыдня, ножик и давай! Эх, бабы, бабы… всякая напасть от них… Ить какой человек был Виталий Петрович, а тоже через бабу жизни решился! Царствие ему небесное, государственного размаху человек был…
В обчем, Сенька крик поднял, людей позвал, шум поднялся, беготня, суматоха. А сам ребят взял и в тюрьму, Аграфену, лиходейку, ловить. Она ж, знамо дело, туда к Марьяну своему побежала. Но и там такие ужасы сотворились, что уж и не знаешь, как такое на свете-то случиться может. Прибежал Сенька в тюрьму, а поздно! Смотрит, Марьян уже того, расстрелянный лежит! Взаправду его расстреляли, а не понарошку… видать, не хотел-таки его Виталий Петрович живым отпускать… Сенька еще и понять не успел, что к чему, глянь, а Аграфена на крышу забралась, оттуда чего-то закричала, да так с крыши вниз и кинулась! Ребята наши и ахнуть не успели, как она насмерть разбилась.
Вот так оно и кончилось, все енто дело. Ажно все сразу померли, упокой, Господи, их души. Жалко, конечно… молодые все, им жить да жить, а оно вона как всё обернулось. Губернатор наш дело постарался замять, хотя как он уж в Петербурге объяснялся да отчитывался, одному Богу известно. А в городе долго потом судили да рядили, как же это всё случилось. Барышни особенно убивались, кто по Марьяну-красавцу, а кто и еще по кому, кхе-кхе… А я вам, ваше благородие, все доподлинно обсказал, как оно на самом деле было. Вы уж не взыщите, коли что не так. Мда, такие вот пиесы жизнь подкидывает, никакого театра не надо...